самая ужасающая нагината - 29.03%

London Grammar - Non Believer

All that we are, all that we need
They're different things

– Славная сегодня была охота!
Бухта Хаката остаётся далеко позади, однако от Иватооши ещё веет жаром прошедшей битвы, что горячими волнами исходит от крепкого сильного тела. Прежде чем потянуться за бамбуковым ковшиком, он до хруста в позвонках расправляет мускулистые плечи; под рваными хлопковыми одеждами перекатываются его напряжённые мышцы, и кое-где сквозь прорехи проглядывают неглубокие царапины – благодаря Иватооши отряд не понёс серьёзных повреждений.
Когда чистая родниковая вода, проливаясь на покрытое запёкшейся кровью лезвие нагинаты, алыми потоками стекает на плитку, рыжеволосый смотрит на тебя сверху вниз:
– Что скажете, госпожа? Я ужасающ?
– На месте ревизионистов я сразу же пустилась бы в бегство! – Ты взмахиваешь длинными рукавами и вдруг тепло, по-детски радостно улыбаешься Иватооши: – Редкий клинок способен защитить историю одним ударом.
За улыбкой следует смех, похожий на переливы серебряных колокольчиков, и от этого смеха у Иватооши бегут мурашки по коже и резко ухает сердце: впервые кто-то видит в нём не грозное оружие, а могучего защитника, способного в одиночку противостоять целой армии.
И именно в этот момент Иватооши влюбляется в тебя.

В ясную погоду пруд во внутреннем дворе цитадели превращается в солнечное зеркало; воздух после ночного ливня наполнен свежестью озона, и дышится тебе легко-легко – так заканчивается сезон цветения гиацинтов и наступает сезон цветущих пионов.
Эту иллюзию мира ты ценишь больше всего, на короткие мгновения позволяя себе забыть о жестокой реальности, будто не ведётся никакая кровопролитная война, будто не находится под угрозой изменения привычный ход истории.
– Ого, кого это ты рисуешь? – Ты наклоняешься к Иманоцуруги, заглядывая в его альбом через плечо. – Неужели...
– Да, это господин Минамото-но Ёсицунэ! – Глаза танто вмиг загораются живым блеском.
– Почему же у него за спиной крылья? – Ты хихикаешь, кивая на рисунок. – Разве можно быть человеком и вороном одновременно?
Иманоцуруги переворачивается с бока на живот и принимается болтать ногами:
– Но ведь детство господин Ёсицунэ провёл в монастыре, что на горе Курама! – Золотые браслеты на правой лодыжке весело позвякивают. – И обучался он военному искусству у самих тэнгу!..
Радостный лепет о бывшем хозяине Иманоцуруги ты слушаешь вполуха, больше наслаждаясь погожим деньком, и совсем не замечаешь то и дело останавливающийся на тебе беглый взгляд.
Подтягивая одно колено к груди, Иватооши еле слышно вздыхает. В тебе нет ни капли из того, чем он восхищался в непревзойдённом Бэнкее – ни звериной свирепости, ни внушительного роста, ни исключительного мастерства владения оружием, – и всё же ты имеешь над ним какую-то неведомую власть, заставляющую Иватооши с головой бросаться в каждое новое сражение как в омут, лишь бы лишний раз быть выделенным тобой.
– Иватооши, ты какой-то тихий сегодня.
Иманоцуруги, мирно мурлыкавший себе под нос какую-то песенку, вдруг резко замолкает, и становится слышно, как летний ветер игриво дёргает фурины за бумажные хвостики.
– Кто знает, может, Иватооши на самом деле тоже никогда не существовало, – упавшим голосом вдруг произносит танто. – В конце концов, у господина Ёсицунэ не было клинка по имени Иманоцуруги, хотя в моих воспоминаниях всё по-другому.
Где-то поблизости начинает петь соловей, и мальчик слегка вздрагивает.
– Ну и ладно, – на лице Иманоцуруги снова играет улыбка, – теперь я только ваша маморигатана!
Иватооши внезапно ловит себя на мысли, что он давно не видел настоящую улыбку Иманоцуруги – открытую, искреннюю, – сейчас танто улыбается словно по привычке, а глаза у него при этом – грустные-грустные.
Действительно, каждый меч, чтобы стать сильнее, вынужден по-своему ломать себя в угоду тебе, их нынешней хозяйке. И впору бы тебя возненавидеть за это, да только нет у Иватооши за душой ни единого негативного чувства к тебе – только не сейчас, когда ты, подставляя лицо утреннему солнцу, позволяешь лучам впитываться в кожу и твои глаза сверкают ярче выпавшей росы.
– Но даже если ты вымышленный меч, теперь у тебя всё равно есть место, которое ты можешь называть своим домом.
Иманоцуруги внезапно бросает рисование и, упираясь ладонями в твои колени, вопрошающе поднимает на тебя свои большие рубиновые глаза:
– Госпожа, вы же не заставите нас делать ничего дурного? Вы же любите нас?
Если бы ты в этот момент повернула голову в сторону Иватооши, то поймала бы его взгляд: выжидающий, жадный, напряжённый.
– Я рада, что судьба свела меня со всеми вами, - ты спешишь ободряюще улыбнуться и ласково взлохмачиваешь волосы танто, – и одинаково сильно люблю вас всех.

Иватооши вынослив и силён физически: со вспашкой поля, которую ты ему поручаешь, он разделывается всего за несколько часов.
Когда солнечный диск соприкасается с линией горизонта, Иватооши выпрямляется и, размашистым движением вытирая со лба пот, устремляет свой взор вслед угасающему светилу; широкая полоса на границе дня и ночи так и полыхает алым, и Иватооши, приставляя руку козырьком к глазам, внимательнее вглядывается вдаль.
Пожар?
Ноги сами несут его на запад – быстрее, успеть до того, как солнце окрасится в шарлах, – и мнимый огонь оборачивается цветущими кострами дикого мака, что яркими пятнами растекается по полю и распространяет вокруг себя стойкий дурманящий аромат.
Ты обязательно должна это увидеть, вдруг думается Иватооши – дикие маки горят всего несколько дней, – но грёзы разбиваются о реальность: тебе запрещено самовольно покидать территорию цитадели.
Иватооши выбирает долго и тщательно, и самый большой и роскошный мак оказывается у него в руках, когда последние лучи уже лижут остывающую землю. На подходе к дому Иватооши вдруг задумывается, с какими словами он будет дарить тебе цветок – почему-то ему кажется, что вручение подарка должно сопровождаться особой речью, – и начинает слегка нервничать, когда замечает тебя на веранде, а на ум всё не приходит ни единой стоящей мысли.
Унылым стенам своей комнаты ты впервые за год предпочитаешь свежесть летнего вечера, и подготовка очередного отчёта для Департамента Времени превращается в посиделки на энгаве при свете фонаря.
– Иватооши, ты уже закончил? Так быстро? – Удивление на твоём лице сменяется приветливой улыбкой. – Что ж, с возвращением! Я распорядилась, чтобы тебе оставили ужин. Ты, наверное, жутко проголодался.
Рыжеволосый не отвечает; он молча вынимает одну руку из-за спины, и ты не можешь сдержать вздох восхищения:
– Какой мак!
– Он красивый... – Иватооши хочет добавить ещё что-то, но, так и не сумев как следует связать две мысли между собой, просто протягивает цветок тебе: – Вы тоже красивая.
Его пальцы чуть подрагивают, кадык нервно ходит вверх-вниз, и тебе вмиг становится ясна причина такого странного поведения в последнее время.
– Иватооши, – ты смущённо кашляешь в кулак, – рано или поздно эта война закончится. Вы вернётесь в свою прежнюю форму, а я...
– Госпожа! Сюда! – вдруг доносится со стороны кухни вперемешку с грохотом и чьими-то возмущёнными возгласами.
Сквозь шум ты слышишь тяжёлое дыхание Иватооши.
– Я должна идти, – извиняющимся тоном выдавливаешь из себя ты и, опустив голову вниз, спешно покидаешь веранду.
Оставшись один, Иватооши впервые чувствует себя жалким – брошенным и ненужным, – изнутри его наполняет стыд и обида за самого себя: как смел он думать, будто, полюбив, он стал на шаг ближе к понимаю тебя и того, что значит быть человеком?
Иватооши недолго стоит в одиночестве: на звук голосов прибегает Иманоцуруги, и вниманием танто тут же завладевает огненный цветок.
– Какой большой мак! И красный, как огонёк! Где ты его нашёл, Иватооши?
Услышав своё имя, тот мотает головой, будто прогоняет остатки сна, и переводит невидящий взгляд на мак – он так и остаётся зажатым у него в руке.
– Держи, – бесцветным голосом произносит Иватооши и вручает цветок обрадованному мальчишке. – Он теперь твой. Делай с ним что хочешь.
К часу Крысы налетает пронизывающий северный ветер, и Иватооши, плотно задвигая ставни, сильнее запахивает ворот юкаты: перенапряжение и пережитый стресс дают знать о себе ознобом и лёгким першением в горле – у человеческого тела всё-таки есть недостатки.

«Надо было выпить на ночь чего-нибудь тёплого», – думает Иватооши, просыпаясь от неудержимого кашля, и несколько минут хрипит в подушку, согнувшись пополам и боясь разбудить обитателей соседних комнат. Облегчение наступает, когда Иватооши удаётся вытолкнуть что-то из глотки и выплюнуть в ладонь; огненно-алый цвет лепестков – он даже не сразу замечает кровавые разводы на них – вводит его в оцепенение.
Мак? Но как?
В недоумении Иватооши окидывает взглядом пустую комнату; в углу валяется как попало свёрнутый футон Иманоцуруги, но самого танто рядом нет – наверняка уже убежал с кем-то играть, хотя солнце едва высвечивает плетёные квадраты татами, – и Иватооши чувствует, как в нём закипает ярость: по всей видимости, Иманоцуруги решил позабавиться и – то ли от глупости, то ли шутки ради – скормил Иватооши мак, пока тот спал.
Что ж, сейчас маленький тэнгу получит по заслугам.
Иманоцуруги находит его раньше и, не видя состояния Иватооши, первый бросается ему навстречу с большим листом плотного картона в руках:
– Смотри, что мы сделали для хозяйки!
Из-за спины танто с интересом выглядывают братья Тоширо; Гокотай единственный замечает суровое выражение лица Иватооши и, испугавшись, спешит объясниться за всех:
– М-мы хотим подарить ей аппликацию из жи-живых цветов.
– Но этот мак всё равно самый красивый! – Мидарэ тыкает в центр листа. – Иманоцуруги сказал, это вы его нашли!
Гнев мгновенно улетучивается, и внутри Иватооши всё холодеет: тогда что за странные лепестки он откашлял с утра?
– Сколько народу собралось! – Ты бесшумно подходишь к компании сзади и заставляешь всех вздрогнуть. – Да ещё так рано!
– Госпожа, вы нас так напугали! – смеётся Мидарэ, в спешке заслоняя подарок спиной. – А у нас для вас сюрприз!
Ты принимаешь поделку прямо на глазах Иватооши, и внутри него бушует целый ураган чувств; среди них и радость – оттого, что ты всё-таки получаешь его цветок, пусть и из чужих рук, – и зависть – оттого, что танто без зазрения совести всей гурьбой могут налетать на тебя с объятиями.
В висках шумит и бешено пульсирует кровь; через собственный кашель Иватооши даже не сразу замечает, что все затихли и обеспокоенно смотрят на него, и, ощущая на языке металлический привкус, он зажимает рот рукой.
– Иватооши, тебе нужно показаться Ягэну, – серьёзным тоном говоришь ты, и танто согласно кивают. – Это очень странный кашель.
Рыжеволосый что-то неразборчиво бубнит в ответ и пулей выскакивает на веранду, оставляя вас с танто взволнованно перешёптываться между собой.
Опасения Иватооши подтверждаются: ладонь испачкана липкой буроватой кровью, и пара капель срывается на вычищенные до блеска половицы энгавы вместе с огненно-красными лепестками мака.

К Ягэну Иватооши не идёт ни через день, ни даже через неделю, когда лёгкое покалывание в груди при кашле сменяется непрерывным жжением – отчасти боится странной болезни, отчасти не хочет показаться слабым себе и другим. Бэнкей, будучи всего лишь шести лет от роду, переболел оспой и выжил, значит справится и он, Иватооши. Плевать, если болезнь изуродует его, как оспа – бывшего господина, тем больше Иватооши будет соответствовать имиджу ужасающей нагинаты.
Чего толку печься о своей внешности, если, видимо, даже ты считаешь его настолько устрашающим, что отталкиваешь вновь и вновь.
– Ай!..
С размаху наскочив на вышедшего из-за угла Иватооши, ты отпрыгиваешь назад и роняешь стопку бумаг, что несла в руках; листы тотчас разлетаются по всей энгаве.
– Простите, госпожа, – потупляет взгляд Иватооши, – вы такая маленькая, что я вас совсем не заметил.
Собираете листы вы в неловком молчании: ты всё не можешь подобрать тему для разговора, Иватооши же корит себя, что минутой назад думал о тебе плохо.
Потянувшись за очередной бумажкой, Иватооши случайно накрывает твою руку своей – прикосновение током отдаётся по всему его телу, – и вы наконец поднимаете друг на друга глаза.
Видеть, как целуются люди, Иватооши приходилось от силы пару раз – инстинкты делают всё за него: он подаётся вперёд, одновременно кладя ладони на твои плечи и аккуратно притягивая тебя к себе, и мельком ты успеваешь разглядеть, что солнечный свет золотит кончики пушистых ресниц и придаёт янтарным глазам Иватооши глубокий медовый оттенок. Углубляет поцелуй он медленно и осторожно, боясь нечаянно причинить тебе вред острыми акульими зубами или оставить когтистыми ногтями следы на нежной коже.
– Иватооши, я же сказала!.. – Только некрепкая хватка и позволяет тебе вырваться из объятий и, наотмашь ударив Иватооши по лицу, отбежать на почтительное расстояние.
Иватооши ждёт наказания, уперевшись кулаками в дощатый пол и смиренно склонив голову – неужели он ужасающ настолько, что стал противен тебе? – и вдруг чувствует, что приближается очередной приступ.
– Прости, я повела себя неблагоразумно. – Ты напряжённо дышишь, прикрывая рот тыльной стороной ладони. – Я не хотела тебя бить.
Ты малодушно сбегаешь, забыв про разбросанные по энгаве формуляры, и Иватооши наконец позволяет изматывающему и царапающему горло кашлю прорваться наружу; крови в этот раз практически нет, однако на месте обычных лепестков Иватооши обнаруживает несколько некрупных цветков мака и застывает на месте: его тело, кажется, превращается в живой цветник.

Как ты и предупреждаешь, пятнадцатое июня пятого года эпохи Камакура выдаётся пасмурным: небо сплошь затянуто застывшими тускло-серыми облаками, и некогда чёткие тени становятся расплывчатыми, почти бесформенными.
– Это место... – Иманоцуруги тоскливым взглядом обводит горизонт и внезапно передергивает плечами – не то из-за прохладного ветра, не то из-за чего-то ещё. – Это ведь Ацукасияма, да?
– Да, – отстранённо отзывается Иватооши, мыслями тоже где-то не здесь. – Когда-то мы встретили тут свои судьбы.
Они стоят молча, напряжённо вслушиваясь в холодный свист ветра.
– Люди, убившие Минамото-но Ёсицунэ, уже мертвы, – как бы мимоходом замечает Иманоцуруги, и тон этот не нравится Иватооши.
– Как и должны быть.
Иманоцуруги несколько раз кидает на друга быстрый взгляд и тут же отводит глаза, будто хочет сказать что-то, но никак не решается, и вдруг резко сжимает кулаки:
– Пока я здесь, может, мне удастся спасти господина Ёсицунэ!..
Иватооши вздыхает - настолько глубоко, насколько позволяет ослабшая грудная клетка:
– Это не сработает. Минамото-но Ёсицунэ – не твой господин и никогда им не был, ты и без меня это знаешь.
Нижняя губа Иманоцуруги начинает подрагивать, и Иватооши понимает, что сказал лишнего: отпускать прошлое и отказываться от воспоминаний, пусть даже ложных, порой очень непросто.
– Пойдём, мы должны вернуться к отряду и сообщить о построении врага, – уже мягче говорит он, кладя широкую ладонь на плечо мальчишки.
Танто ловко выворачивается и, грубо отпихивая руку Иватооши, отскакивает назад:
– Даже если господин Ёсицунэ никогда не был моим хозяином, почему я всё равно не хочу, чтобы он умирал? – едва ли не плачет Иманоцуруги. – Почему нам нельзя менять историю, Иватооши?
Иватооши жмурится – сколько же проблем от чувств и эмоций, как люди только живут с этим! – и пожимает плечами:
– Может, моё существование тоже не больше, чем вымысел, но даже в трудные для нас времена мы обязаны двигаться дальше, – на выдохе произносит он. – Сейчас у нас другая хозяйка, и она нуждается в нашей помощи. Ты – тот, кем являешься сейчас, именно благодаря ей.
От этих слов Иманоцуруги немного успокаивается, позволяя даже дотронуться до себя вновь, и переводит взгляд за спину Иватооши. В глазах танто внезапно вспыхивает испуг:
– Иватооши, стрелы!
Отменные рефлексы позволяют тому мгновенно подхватить нагинату и, заслоняя собой Иманоцуруги, частично отразить атаку: неведомая болезнь, название которой Иватооши так и не узнает, мешает дышать полной грудью, сковывает движения.
– Срочно приведи Муцуноками и остальных, – цедит он сквозь зубы, стараясь не обращать внимания на режущую боль в плече и бедре, – ретроградная армия объявится с минуты на минуту!
– Но ты же ранен! – Иманоцуруги лишь крепче прижимается к нему и, обхватывая руками его торс, зарывается носом в монашеские одеяния. – Я не хочу, чтобы и ты...
– Живо, – перебивает его Иватооши и, буквально отдирая мальчика от себя, напоминает: – Ты защищаешь историю, а не меня.
Иманоцуруги внимательно и долго смотрит на него и, круто развернувшись на месте, бежит прочь; едва крошечная фигурка танто скрывается из виду, как Иватооши со всех сторон окружают.
Ревизионисты попадаются не из самых сильных; если бы не недуг, Иватооши с лёгкостью раскидал бы их всех за минуту-другую, и всё же он дорого отдаст свою жизнь: великий Бэнкей, прежде чем отправиться к праотцам, сам сразил около трёхсот мужей и встретил смерть стоя, крепко сжимая в руках свою легендарную нагинату.
Впрочем, возможно, легендарной нагинате лучше и оставаться легендой.
Иватооши ухмыляется и нападает первым: большая честь для воина – пасть в сражении с противником, превосходящим его по силе, уж куда лучше, чем быть прикованным к постели, подобно немощному старику.
Назад Иманоцуруги несётся быстрее ветра, ведя отряд за собой на выручку, но даже скорости маленького тэнгу оказывается недостаточно; Иватооши не видит товарищей, не слышит их взволнованных окликов: в ушах разливается лишь твой звонкий смех, перед глазами Иватооши – мак цвета пожара, свежей крови и неизлечимой любви к тебе.

священный меч из мира ками - 38.71%

Voicians - Hidden And Divine

Лёгкое одеяло отброшено куда-то на уровень бёдер, нараспашку открыты все окна, но стоячий воздух затхл и влажен до такой степени, что твоя юката промокает насквозь за считанные минуты. Скрип половиц на нижнем этаже, несмолкаемое стрекотание цикад и шелест листьев клёна за окном смешиваются в невыносимый давящий гвалт, от которого пухнет и наливается свинцом голова, и единственный звук, который тебя не раздражает, – это мирный шорох бумажных лент гохэя Ишикиримару. Лекарство, которое дал тебе Ягэн, подействует только через полчаса, и тебе жарко настолько, что хочется содрать с себя кожу, только бы хоть на секунду почувствовать облегчение.
Ишикиримару смотрит на тебя внимательно и сочувствующе; на твоих хрупких плечах – огромная ответственность и вина за случайные убийства, случайно сожжённые дома и чьи-то случайно разрушенные судьбы – историю нельзя сохранить в первозданном виде, как бы ты ни старалась, – неудивительно, что болезнь так легко вцепилась в твоё ослабленное тело своими калёными зубами.
Лекарство, которое дал тебе Ягэн, подействует только через полчаса, но и этого времени Ишикиримару хватит, чтобы исцелить твою ноющую душу – недаром он рождён клинком, способным отрубать даже увечья и несчастья, – и его мягкий умиротворяющий голос вводит тебя в транс.
Чистота и невинность, чистота и невинность, чистота и невинность.

Благословления и очищающие заклятия плавным потоком льются из уст Ишикиримару, время от времени взмахивающего гохэем, и стоящий в стороне Никкари, опершись на мотыгу, не без интереса наблюдает за обрядом.
– Так вот что значит быть священным мечом, – с иронией в голосе тянет тот, – я-то думал, вы созданы изгонять зло, а не освящать грядки.
Ишикиримару насмешку то ли не понимает, то ли решает не обращать на неё внимания и доброжелательно отзывается:
– Я сделал всё, что в моих силах, остальное – за погодой, – он складывает ладони вместе, – теперь нам остаётся только ждать волю небес!
– Да уж, любопытно узнать, можно ли молитвой взрастить хороший урожай, – улыбается Никкари.
Сзади раздаётся твой бодрый голос:
– Разумеется, можно, если за дело берётся Ишикиримару.
– Госпожа? – обрадованно спрашивает тот и спешит обернуться. – Как вы себя чувству...
Встречаясь своим взглядом с твоим, Ишикиримару осекается на полуслове, не в силах отвести глаз: на тебе ни следа от мучений бессонной ночи, и кажется, будто это твоя душа сама изливает живой внутренний свет и играет ярче, чем охапка солнечно-жёлтых подсолнухов, которую ты держишь в руках.
– Танто бросились собирать мне цветы, чтобы подбодрить, когда узнали, что я заболела, – объясняешь ты, замечая пристальный взгляд Ишикиримару. – Но сейчас мне уже гораздо лучше. Болезнь как будто взяли и отрезали.
Никкари негромко фыркает и надевает на тебя свою соломенную шляпу:
– И всё же вам не стоит находиться под открытым солнцем без головного убора, если вы только-только пошли на поправку, – говорит он, завязывая тесёмки у тебя под подбородком.
Ишикиримару стыдливо опускает глаза: не к лицу священному мечу так открыто засматриваться на собственную хозяйку, если даже Никкари оказывается более внимательным к твоим нуждам.
Когда солнце достигает зенита, вы втроём укрываетесь в прохладе веранды: высаженные перед галереей деревья отбрасывают широкие тени, и половицы даже не успевают как следует нагреться.
Ты ненадолго пропадаешь в глубине комнат и быстро возвращаешься с нарезанным арбузом, с улыбкой ставя поднос ближе к краю энгавы:
– Мне кажется, самое то, чтобы освежиться в такую жару.
Ишикиримару с благодарностью берёт один ломтик и вгрызается в розовато-красную мякоть; Никкари же шутит, заставляя товарища чуть не подавиться соком:
– Пытаетесь соблазнить меня сладким, несмотря на то, что я вакидзаси?
– Кто знает. – Ты опускаешься рядом и, подвязав длинные рукава, начинаешь обмахиваться веером.
Последний ломтик уступают тебе, и ты наслаждаешься тем, как холодная мякоть буквально тает на языке.
– Хозяйка, вы испачкались, – усмехается Никкари, посматривая на тебя искоса.
– Где?
Не стесняясь Ишикиримару, он большим пальцем стирает розоватое пятно с твоей кожи и внезапно прикладывает к щеке всю ладонь:
– Вы очень тёплая, – Никкари поднимает одну бровь, – нет ли у вас опять температуры?
Ишикиримару внезапно подрывается с места и, видя недоумение в твоих глазах, переминается с ноги на ногу:
– Я... забыл вознести молитву, – говорит он первое, что приходит на ум, и уходит прочь – настолько быстро, насколько только способен самый медленный оодачи.
Священный клинок должен уметь обуздывать свои эмоции, и всё же что это было за чувство, от которого перехватывает дыхание? Все мечи в равной мере имеют право претендовать на внимание хозяина, и всё же почему он так хочет отгородить тебя от общения с этим одержимым вакидзаси?
«Самоконтроль, самоконтроль, – повторяет про себя Ишикиримару, словно мантру, – нужно оставаться спокойным».

Высокое небо спрыснуто алмазными звёздами, и даже стрекот цикад уже не кажется таким громким, но у тебя нет времени наслаждаться красотой ночи: болезнь выбила тебя из колеи, и сейчас срочно приходится увеличивать объёмы работы, чтобы нагнать привычный темп.
С головой погрузившись в бумажную рутину, ты не сразу замечаешь возникшего на пороге Ишикиримару с двумя дымящимися чашками в руках.
– Не желаете ли сделать перерыв? – Фиалковые глаза с поволокой заинтересованно смотрят на тебя.
Ты обводишь взглядом гору документов на своём столе и только молча разводишь руками.
– Как бы мне в скором времени снова не пришлось изгонять ваши недуги, – беззлобно говорит Ишикиримару. – Не то чтобы я не окажу вам помощь, но во всём хороша умеренность, в том числе и в работе.
Ты ненадолго задумываешься и наконец откладываешь кисть в сторону:
– Ладно. Возможно, ты прав.
Аура у Ишикиримару совсем иного качества, нежели чем у мечей, созданных для сражений – мягкая и расслабляющая, – и нервное напряжение в его обществе исчезает само собой. Ты с упоением слушаешь о временах, когда он ещё был храмовым сокровищем – та жизнь была полна безмятежности и спокойствия, и всё же Ишикиримару втайне признаётся себе, что и дня в цитадели не променял бы на прежний статус и что готов неустанно благодарить ками, пославших ему настоящего хозяина.
Почувствовав тяжесть твоей головы на своём плече, Ишикиримару вздрагивает и в следующую секунду уже придерживает тебя свободной рукой, чтобы ты не упала во сне – надо же, люди порой такие слабые существа!
Аккуратно устроив тебя на заранее разложенном футоне, Ишикиримару как можно тише спускается из твоих покоев и чувствует себя счастливым: до тех пор, пока ты нуждаешься в его заботе, в его существовании есть смысл.
– Выглядишь куда довольнее, чем как когда сбежал от нас, – доносится из темноты знакомый вкрадчивый голос. – По ночам мы становимся честны друг с другом, не правда ли?
Ишикиримару щурится, пытаясь отыскать собеседника взглядом, пока тот сам не выходит на свет, сверкая ядовито-красным глазом из-под длинной чёлки.
– Что ты имеешь в виду, Никкари?
Вакидзаси видит искреннее недоумение на лице Ишикиримару и, усмехаясь, складывает руки на груди:
– Я просто хотел сказать, что обычно никто не возвращается от хозяйки так поздно.
– Если тебе что-то нужно, то госпожа уже уснула и...
– Мне-то как раз ничего не нужно, – загадочно улыбается Никкари и обходит Ишикиримару кругом, как какой-нибудь хищник. – А вот ты, видимо, очень охоч до её внимания, если так отчаянно цепляешься за каждый жест благосклонности.
Ишикиримару не отвечает, стараясь совладать с эмоциями: шестое чувство подсказывает, что его заманивают в ловушку.
– Хозяйка без устали заботится обо всех нас, вполне естественно, что кто-то должен в ответ проявить заботу о ней, – продолжает Никкари, хитро поглядывая на оодачи. – Или, может, тебе не нравится, что к ней прикасаюсь я, а не ты?
Гнев заполняет всё существо Ишикиримару, и он сжимает кулаки, впиваясь в Никкари рассерженным взором:
– Как смеешь ты...
– Негоже священному мечу опускаться до низменных страстей – таким же человеком, как наша хозяйка, тебе всё равно не стать, – ухмыляется Никкари и, прежде чем скрыться из виду, добавляет: – Впрочем, ты всегда можешь убить какого-нибудь призрака.
Когда белая накидка перестаёт мелькать в темноте, Ишикиримару отдаёт свой разум на растерзание бессвязным мыслям: никогда он уже не сможет смотреть на тебя так, как прежде.
Дочитать молитву Ишикиримару не даёт затяжной хриплый кашель, прорвавшийся наружу откуда-то из недр лёгких, и, когда оодачи наконец отнимает руку ото рта, она сплошь оказывается заляпана багровыми пятнами крови; в самом центре ладони лежат слипшиеся и некогда жёлтые лепестки – кажется, похожие бывают у декоративного подсолнуха.
Не отойдя как следует от увиденного, Ишикиримару бросается к бадье с освящённой водой и судорожно принимается ополаскивать лицо, рот и руки, отмывая себя от скверны.
– Я помешала?
Ты стоишь всего в нескольких шагах от Ишикиримару, и он, боясь, что приступ вот-вот повторится, надеется тебя выпроводить:
– Х-хозяйка! Я ещё не закончил с молитвой!..
Лишь сейчас Ишикиримару замечает у тебя в руках сложенный в несколько раз листок с печатью на обратной стороне и обмирает внутри:
– Вы собираетесь отправить меня на миссию?
Ты подтверждаешь его опасения:
– Через час уже нужно выдвигаться. – И произносишь фразу, от которой у Ишикиримару встают дыбом волосы: – Капитан отряда – ты.
Ишикиримару замирает в растерянности, и ты, читая немой вопрос в его глазах, опережаешь:
– Двадцать восьмое мая третьего года Адзути-Момояма, месяц до битвы при Нагасино. – Ты выдерживаешь небольшую паузу и продолжаешь: – Ваша задача – проследить, чтобы союзные силы Оды Нобунаги и Токугавы Иэясу разбили армию Такэды Кацуёри, положив начало упадку рода Такэда.
Внутренне польщённый таким доверием, Ишикиримару даже забывает, что ещё минутой ранее не мог как следует вдохнуть, и вдруг нахмуривает брови:
– Месяц до битвы?
– На то есть причины: поначалу Такэда захватывать замок Нагасино не планировал. – Ты понимающе киваешь: вопрос был ожидаемый. – Он рассчитывал на лёгкую победу над Токугавой, надеясь на предательство одного из его приближённых, Ога Ясиро, который должен был сдать крепость Окадзаки, резиденцию Токугавы.
Ты ненадолго замолкаешь, позволяя Ишикиримару усвоить информацию.
– Тридцатого мая Такэда покинет свою резиденцию в Каи и на пути к Окадзаки узнает, что заговор Ога Ясиро раскрыт, а сам он казнён.
Ишикиримару осеняет:
– Так вы полагаете, ревизионисты могут помочь Ога Ясиро совершить предательство и сдать Окадзаки Такэде...
– ...чтобы тому не было резона двигаться дальше к Нагасино, – заканчиваешь за него ты и вздыхаешь: – К сожалению, это только полдела. В ночь на двадцать третье июня из осаждённого замка выберется самурай по имени Тории Сунъэмон, чтобы просить помощи у Токугавы, но на обратном пути будет схвачен людьми Такэды, откажется принудить свой гарнизон сдаться, и его тело пронзят копьями.
Твой голос чуть дрожит, и Ишикиримару понимает, что некоторые решения даются нелегко даже тебе – интересно, спасла бы ты кого-нибудь, если за это не последовало бы наказания? – и одновременно не может не восхищаться твоей предусмотрительност­ью:
– Боитесь, Тории может быть убит ретроградами на пути к сюзерену или от него?
Ты утвердительно качаешь головой:
– Убедитесь, что он в точности повторит свой маршрут и ценой своей жизни предупредит о подмоге. – Ты поднимаешь на Ишикиримару серьёзный взгляд. – В противном случае комендант осаждённого замка, чтобы спасти солдат, по истечении трёх дней покончит с собой, так и не узнав, что помощь уже в пути.
Ишикиримару делает глубокий вдох и, к своему ужасу, обнаруживает нарастающее жжение в грудной клетке – не подведёт ли его собственное тело в самый ответственный момент?
– Вы уверены, назначая меня капитаном вместо того, кто знал бы толк в сражениях? Не лучше ли отправить кого-то из мечей Оды или Токугавы? К тому же, как оодачи, я...
– В отряде будут Хасебэ и Моноёши, они проследят, чтобы казнь предателя, и осада замка, и подвиг Тории Сунъэмона, и финальное сражение против армии Такэды состоялись так, как завещано историей, – перебиваешь ты и, делая пару шагов навстречу Ишикиримару, понижаешь голос: – Бой между основными силами будет проходить на открытой местности – беспокоиться тебе не о чем. Ты, пусть и священный, но в первую очередь всё-таки меч.
Ишикиримару виновато опускает глаза. Ты, как всегда, права: он слишком долго цеплялся за своё прошлое как меча для синтоистских обрядов, он не должен забывать свою обязанность как оружия, способного рассечь даже камень.
Внезапно ты улыбаешься и твоё лицо светлеет:
– Всё будет хорошо. – Ты вынимаешь что-то из рукава и вкладываешь в руку Ишикиримару. – Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь.
– Но это я должен давать омамори! – смеётся оодачи.
В соседних комнатах гремят доспехи и наручи, громко переговариваются между собой готовящиеся к вылазке, но Ишикиримару думает лишь о том, что ты слишком добра к нему.
– Какой-то ты красный, – настораживаешься ты и тянешься ко лбу Ишикиримару. – Как твоё самочу...
Оодачи перехватывает твою руку, не давая прикоснуться к себе, и с трудом подавляет желание дотронуться губами до нежной кожи запястья.
– Я в порядке, – выдавливает из себя Ишикиримару, пятясь назад, – не утруждайте себя заботами обо мне.
Ты лишь недоверчиво хмыкаешь и, напоследок одарив Ишикиримару внимательным изучающим взглядом, покидаешь комнату.
Едва эхо от твоих шагов стихает, как оодачи без сил опускается, почти падает на колени, упираясь в пол одной рукой и безуспешно пытаясь остановить кровь – другой; хлопьями сыплются на татами перепачканные красным лепестки.
Что же ты наделал, нечестивый вакидзаси!

С тёплой улыбкой на устах ты избавляешь Ишикиримару от суйкана и принимаешься оглаживать его мускулистые плечи – от этих простых прикосновений он млеет и плавится в твоих руках, – следом запускаешь пальцы в каштановые волосы и подсаживаешься всё ближе, пока твой горячий шёпот не опаляет ухо и Ишикиримару, подскакивая на месте, не просыпается с бешено колотящимся сердцем и странным напряжением внизу живота.
Как следует распробовать новое ощущение ему не позволяют головокружение и звон в ушах; тёмная кровь просачивается сквозь щели между пальцами и капает на постель, заставляя Ишикиримару вновь потянуться за ковшиком – ёмкость с водой с каждым разом приходится придвигать всё ближе. После третьего глотка из него начинают выходить жёлтые лепестки – настолько перепачканные и поблёкшие, что на них противно смотреть.
Измученный и уставший, Ишикиримару поднимает глаза к небу; тяжкая болезнь – суровое наказание за грешные думы, – утихнув лишь на месяц, чтобы нахлынуть с удвоенной силой, теперь не оставляет его в покое ни на минуту, обжигая лёгкие и отдаваясь дрожью по всему телу, и оодачи уже не надеется на излечение.
У выхода к полям ты случайно наталкиваешься на Ишикиримару и хватаешь его за локоть:
– Почему ты вдруг стал избегать меня, что-то случилось?
Некогда священный меч лишь сильнее натягивает панаму на лоб, старательно скрывая от тебя синяки под глазами: он не имеет права осквернять тебя своими порочными чувствами.
– Абсолютно ничего. – Ишикиримару приходится буквально выдавливать из себя улыбку. – Извините, госпожа, но мне нужно спешить: Хасебэ будет ругаться, что я отлыниваю.
Возвращаясь в цитадель лишь на исходе дня, Ишикиримару ненадолго задерживает взгляд на подсолнухах, растущих поодаль – время их цветения подходит к концу, и золотисто-жёлтые цветы уже понемногу обрастают бордовыми кольцами вокруг сердцевины, – как вдруг содрогается от очередного приступа кашля.
Когда на ладонь падает всего четыре лепестка, Ишикиримару прошибает холодный пот: нужно спешить, он должен во что бы то ни стало успеть вознести за тебя последнюю молитву, пока ещё способен держать в руках гохэй и его время не истекло по крупицам.

лунноглазый тачи - 32.26%

The Neighbourhood - Void

I wonder how I got by this week
I only touched you once

Отряд перенесётся в провинцию Тотоми лишь через два часа после восхода солнца, но твои хлопоты начинаются ещё задолго до того, как забрезжит рассвет: боевое облачение Миказуки красиво, но сложно, и много времени тратится на одно только надевание доспехов и плетение мудрёных узлов.
Когда Венера, теряя ровный бриллиантовый отблеск, наконец сливается со светлеющим августовским небом, Миказуки поднимает на тебя свои нечеловеческие глаза-полумесяцы: в такие моменты ты крайне собранна и серьёзна, и даже улыбки получаются отрывистыми и быстрыми – на войне позволить себе быть беспечным может кто угодно, только не ты.
Ты тянешься поправить стоячий воротник каригину, но в нерешительности отдёргиваешь руки, и Миказуки, замечая в твоём взгляде смущение, добродушно смеётся:
– Всё хорошо, вы можете меня трогать.
Возвещая о наступлении зари, снаружи вдруг доносится песнь малиновки.
– Когда армии Такэды и Токугавы встанут в боевой порядок, начнётся снегопад – к четырём часам вечера Микатагахара будет усыпана полностью. – Ты отвлекаешь себя и Миказуки разговором, стремясь загладить неловкость. – На холоде старайся дышать носом, а не ртом: человеческое тело легко застудить.
Миказуки коротко кивает, прикрывая глаза – золотые луны на мгновение гаснут, – и наслаждается, как твои руки гладящими движениями проходятся по плечам и торсу, расправляя складки и помятости. Меч, что существует не один век, плохо помнит своих прежних владельцев – от образа Нэнэ, жены Тоётоми, в памяти у него остались лишь алые губы да шелест одежд из дорогого шёлка, – но тепло твоих рук Миказуки будет помнить и через сотню, и через тысячу лет, будто ты прикасалась к нему минуту назад.
– Госпожа, не затяните ли потуже узел на поясе?
– Да, сейчас.
Миказуки нравится, когда о нём заботятся, особенно если это делаешь ты.
Убедившись, что твоё внимание целиком сосредоточено на авадзи, Миказуки подносит руку к лицу и украдкой вытирает струйку крови, вытекающую из уголка рта; оставшуюся он через силу сглатывает и слегка морщится от резкого вкуса железа на языке.
– Опять я ваш должник, – как ни в чём не бывало улыбается он, стоит тебе выпрямиться. – В вопросах стиля я слаб и всегда прошу руку помощи у других.
Ты скромно отводишь взгляд, и сердце Миказуки ускоряет свой темп: он никогда по-настоящему не видел в тебе своего хозяина, только прекрасную молодую женщину, в чистоте и застенчивой изящности с которой не могла соперничать ни одна хэйанская красавица.

Утро Миказуки вот уже вторую неделю подряд начинается не со светской беседы с товарищами по оружию за чашкой зелёного чая, а с пульсирующей головной боли и глухого удушливого кашля – в какой-то момент Миказуки даже начинает казаться, что его сейчас вырвет, и ему приходится перевернуться на живот, царапая ногтями грудную клетку.
Что-то выходит вместе со свежей пунцовой кровью и с отвратительным чавкающим звуком шлёпается на пол, заставляя Миказуки широко распахнуть глаза от неожиданности и обнаружить на месте предполагаемого куска лёгких размякшие и разбухшие от крови лепестки; ещё ворох относительно чистых он откашливает секундой позже вместе с очередным приступом. Дрожащими пальцами Миказуки подбирает несколько махровых на ощупь лепестков, отряхивая их от багряных капель – от стерильной белизны почти рябит в глазах, – и понимает, что пришло время взглянуть страхам в лицо.
Отыскать Ягэна не составляет особого труда: свободное время танто обычно проводит в своём кабинете, занимая себя расфасовкой препаратов или чтением медицинских справочников, которые одалживает у тебя, однако в этот раз Миказуки застаёт его откинувшимся на спинку стула и задумчиво вертящим в руках карандаш.
– Я могу быть чем-то полезен? – Замечая на пороге Миказуки, Ягэн мгновенно приосанивается, про себя удивляясь такому необычному визиту.
Тот кивает и протягивает танто ладонь, полную широких белых лепестков, у концов слегка закручивающихся и источающих тонкий сладкий аромат, чем-то напоминающий аромат жасмина:
– Не знаешь, что это может быть за цветок?
Миказуки наблюдает, как Ягэн осторожно подцепляет один лепесток, пробует его на ощупь и рассматривает со всех сторон, после подходит к стеллажу с научной литературой и, встав на цыпочки, достаёт нечто похожее на энциклопедию, усаживаясь обратно за стол и принимаясь шелестеть страницами.
– Как я и думал, это белая гардения, – наконец заключает Ягэн, с шумом захлопывая книгу, и прищуривается: – А что, хозяйка снова начала их выращивать?
– Кто знает, – уклончиво отвечает Миказуки и поднимает на танто выжидающий взгляд. – Так ты говоришь, гардения?
– Отварами из её плодов и корней лечат некоторые заболевания, например, кожи или пищевода. – Ягэн снимает очки и аккуратно начинает протирать стёкла. – Помимо того, гардения помогает при бессоннице, переутомлении и головных болях. Полезное растение, красивое, только цветёт всего около трёх месяцев.
– Вот как. – Миказуки улыбается, обнажая белые зубы, но глаза его не смеются.
– Странно, что вы вдруг стали интересоваться подобными вещами.
Миказуки не отвечает, повернув голову в сторону окна: у него не так много времени, чтобы подарить тебе всю любовь и заботу, на которые только способны цукумогами.

После двенадцатичасовой прохлады Камакуры цитадель встречает Миказуки поздним жаром сентябрьского солнца и буйным цветением хризантем, но тачи едва ли обращает на них внимание: жжение глубоко в груди гораздо злее солнечных лучей, и даже кремовые помпоны хризантем блекнут перед окрасом лепестков гардении, день ото дня всё больше меняющимся с белого на золотистый.
От безутешных дум Миказуки вдруг отвлекают знакомые звуки, заставляя его вздрогнуть и пробудить давно забытые воспоминания – игру на кото он не слышал с тех пор, как перестал быть мечом, принадлежащим аристократам, – и тачи бесшумно скользит по половицам энгавы на звуки музыки, гадая, кто этот непрофессиональный игрок, что временами берёт не ту ноту или случайно задевает соседние струны.
Миказуки остаётся незамеченным, даже когда его тень падает на татами: все взгляды обращены на Маэду, сидящего в центре комнаты и неумелыми, но сосредоточенными щипками извлекающего незамысловатую мелодию.
Среди зрителей, рассевшихся полукругом напротив, Миказуки замечает и тебя, и тут же весь остальной мир перестаёт для него существовать; твой взгляд на удивление мягкий и расслабленный, мечтательной улыбкой преображено лицо – всё-таки даже на войне должно быть место маленьким радостям.
– О-о, так госпожа изволила превратить вековые оружия в свои игрушки, – беззлобно шутит Миказуки, едва Маэда заканчивает играть, чем привлекает всеобщее внимание.
По толпе прокатывается благоговейный рокот, и танто, до этого свободно развалившиеся на полу, сразу же садятся в сэйдза и выпрямляют спины.
– Это была не моя инициатива. – Ты негромко смеёшься, прикрывая рот ладошкой.
Только сейчас Миказуки замечает, что каждый держит какой-то предмет: другие музыкальные инструменты, либо небольшие разноцветные мячики, либо какие-то коробочки, либо что-то ещё.
Акита подтверждает его догадки:
– Мы решили устроить для хозяйки шоу талантов!
– Среди братьев Тоширо у меня меньше всех достижений и боевых побед, но я тоже хочу быть полезным. – Маэда встряхивает густой чёлкой. – Я однажды видел, как играли мечи Датэ, и захотел научиться для госпожи.
Миказуки усмехается и ступает на татами:
– Что ж, тогда пришло время и мне отработать свой хлеб. – Он кивает на веер у тебя за оби. – Вы позволите?
Ты с лёгким удивлением выполняешь его просьбу, и тачи, становясь в центр комнаты, щёлкает веером:
– Маэда, не затруднит ли тебя сыграть ту песню ещё раз?
– Конечно! – с готовностью отзывается тот и, в спешке надев на пальцы медиаторы, вновь касается струн.
Вместе с первым аккордом Миказуки взмахивает веером – он до сих пор в парадных одеждах, но без доспехов, – и сквозняк пушит золотистые кисточки в его иссиня-чёрных волосах и развевает широкие рукава. Движения Миказуки плавны, изящны и отточены так, будто он был танцором всю жизнь, и ты наблюдаешь за самым красивым из Пяти Великих мечей затаив дыхание; время от времени Миказуки задерживает на тебе томный пронзительный взгляд, и тогда два полумесяца сверкают золотом из-под чернильных ресниц, гипнотизируя и приковывая к месту.
Миказуки никогда не скажет тебе о своих чувствах напрямую: нежность ни одного меча не заменит любви настоящего человека, человека от рождения.

С четвёртым ударом наступает час Свиньи – тяжёлый латунный звон колокола разливается по всей земле Ямато, достигая стен цитадели, – и в ночной росе отражается созвездие Плеяды.
– Так и знала, что найду тебя здесь.
Миказуки поднимает голову, и в полумраке у него не сразу получается заприметить у тебя в руках небольшую тарелку.
– Моти с начинкой из толчёного миндаля и мёда, – объясняешь ты, ставя посуду рядом с Миказуки. – Приготовила их в первый раз, поэтому нужно, чтобы кто-нибудь оценил – скучно же пить пустой чай без сладостей.
Миказуки издаёт смешок, про себя глубоко тронутый такой внимательностью, и останавливает на тебе выжидающий взгляд своих лунных глаз:
– Тогда не желаете ли составить мне компанию?
Ты косишься на вторую подушку и ещё одну чашку, что якобы случайно оказались рядом, и, лишь хитро улыбнувшись, без слов опускаешься на соседний дзабутон.
Ночной ветер легонько треплет твои волосы, заставляя спрятать ладони в рукава от холода, и Миказуки кажется, будто он способен чувствовать жар твоего тела даже на расстоянии.
– Сядьте ближе... – Тачи не замечает, как шепчет это вслух.
Резко очнувшись от своих раздумий, ты непонимающе хлопаешь ресницами и переспрашиваешь:
– Что?
– ...всегда хотел попытаться сказать эти слова! – неловко смеётся Миказуки и спешит скорее сменить тему, потянувшись к дымящемуся чайничку. – У меня тоже есть кое-что для вас.
Говорят, в запахе и вкусе чая непременно скажется характер того, кто его приготовил – так и чай, заваренный Миказуки – причём не в виде порошка, а в виде целых зелёных лепестков, – раскрывается не сразу: поначалу лёгкий, едва различимый утончённый и чуть терпкий вкус по истечении нескольких минут лишь усиливается, согревающим теплом разливаясь по всему телу.
– Такой приятный аромат! – Ты подносишь чашку к носу и, принюхиваясь, закрываешь глаза. – Ты добавил туда жасмин?
Миказуки отвечает не сразу, пытаясь совладать с неожиданно начавшимся головокружением.
– Этот чай собран в восемьдесят восьмую ночь в Удзи, – наконец говорит тачи, надеясь, что при лунном свете ты не заметишь бледность его кожи, – он поможет вам сохранить бодрость духа ещё долгие-долгие годы.
Ты никогда не жалуешься на судьбу и не желаешь никого обременять своими проблемами, но от Миказуки не укрывается, как тебе порой бывает тяжело и одиноко, и хотя бы в его обществе он помогает на время отпустить тревоги и заботы.
– Больше всего на свете я мечтаю насладиться с тобой этой луной под мирным небом, – внезапно признаёшься ты.
Миказуки грустно улыбается:
– Боюсь, к тому времени нас уже разлучат, госпожа.
– Как жестоко!
Миказуки вновь смеётся, при этом совсем не испытывая радости, и произносит нараспев:
– Простите, простите, я не хотел вас ранить.
В последней комнате гаснет андон, и веранду полностью затапливает холодным светом большой голубоватой луны.
Аспидно-синее небо внезапно перечёркивает яркая белая полоса.
– Смотри: падающая звезда! – Ты тыкаешь указательным пальцем вверх. – Быстрее загадывай желание!
– Желание? – эхом отзывается Миказуки, вызывая у тебя на лице недоумение.
– Да, то, что ты хочешь.
Миказуки признаётся себе, что хочет повалить тебя на футон и, заставляя на сбивчивых выдохах стонать его имя, узнать, какой ты можешь быть за закрытыми сёдзи.
– Я видел жизнь и смерть, видел, как сменяют друг друга эпохи, мне дано человеческое тело и подарено право встать на защиту истории. – Миказуки лишь разводит руками. – Мне нечего больше желать.
– Да уж, тебе повезло, – вздыхаешь ты, вертя в руках остывающую чашку, – ты можешь вот так смотреть на луну хоть каждый вечер ещё тысячу лет.
Миказуки поднимает на ночное светило равнодушный взгляд: он видел эту луну столько же раз, сколько весной опадает лепестков цветущей сакуры, и даже она однажды вызывает чувство пресыщенности, как начинает вязать рот хурма.
Ты – единственное, на что хочет смотреть Миказуки, пока бьётся его слабеющее сердце.